Пока не прошёл час, барону ничего не оставалось, как ловить каждое слово из той истории, которую лекарь рассказал Джону в ответ на вопросы мальчика. Почему-то Жану казалось, может, на подсознательном уровне, что это нужно запомнить, вдруг для чего-то пригодится. А потом пришёл господин Матье, и анжуец отметил то, на чём не останавливались его мысли ранее, когда он мучился от боли и удушья, - раз дворецкий принца здесь и операция, кажется, проводилась в его комнате, то, выходит, повеление Его Высочества было отправить раненного фаворита не куда-нибудь, а в Алансонский дворец... Впрочем, думать об этом снова было некогда. Ведь час уже прошёл, а это значило, что барону предстоит извлечение тампона из грудной клетки, а это, как объяснил молодой хирург, сопряжено с болью, хотя и не такой сильной, как ранее. Но, поскольку всё уже близилось к концу, Ливаро решил, что сумеет вытерпеть и это. Он послушно протянул руки, и его вновь привязали кушаками к столу за запястья и лодыжки, подсунули ему под спину подушечку и всунули в рот очередную деревяшку, которую Жан крепко зажал в зубах. И сделал он это не зря, потому что, когда, разрезав ножом повязку, лекарь извлёк из его грудной клетки пропитавшийся кровью тампон, анжуйцу действительно стало больно, пусть не так, как до того, и он, не сдержавшись, вздрогнул и застонал. Хирург постарался успокоить его словами, что терпеть осталось совсем чуть-чуть, и всё-таки, когда в рану был погружён зажим с салфеткой, Ливаро вновь не мог сдержать стонов и сильнее вгрызся в деревяшку. Однако, услышав новость, что кровотечение прекратилось, он несказанно обрадовался, ведь это означало близкий конец мучений. И действительно, терпеть боль раненому оставалось недолго. Ко времени, когда он перегрыз очередную деревяшку, хирург успел сначала сшить мышцы кетгутом, а затем кожу - шёлком. После этого один из слуг чистыми руками извлёк у барона изо рта обломки деревяшки, а сам Ливаро выплюнул мелкие ошмётки от неё. Также тот слуга обтёр раненому лицо и губы.
Теперь анжуец мог быть спокоен, ведь самое страшное осталось позади, ему предстояло только набраться терпения и выздоравливать. А странный хирург-дворянин похвалил своего пациента за то, что тот стойко всё перенёс, не бился, не кричал (Если не считать того, что я звал матушку, - подумал барон. - Однако кто бы в тот момент не позвал свою матушку?) и раскромсал семь дощечек. Семь дощечек... Много это или мало? Сравнить Ливаро было не с чем. Да, если даже не считать разбитых коленок в детстве или эпизода, когда он пригвоздил себя за руку к пню, раны барона были связаны в основном с дуэлями, но, благодаря его поразительной, почти как у дикой кошки, ловкости, ему до поры удавалось избежать серьёзных последствий. В этот раз было всё иначе. Так что можно было подумать, что семь дощечек в его ситуации - это ещё немного.
Впрочем, и эта мысль долго не занимала Ливаро. Ведь господин д'Аламбер справился у дворецкого принца о спальне, рубашке и фоссебрее для анжуйца, а потом распорядился, чтобы раненого развязали, и, когда это было сделано, обработал края обоих ран особой мазью, наложил салфетки и выполнил перевязку. Во время всего этого, а ранее - в процессе наложения швов барон время от времени наблюдал за мальчиком, помогавшим лекарю. Было видно, что тот старается особо не смотреть на раненого, так как, что неудивительно в его возрасте, с трудом переносит чужие страдания, однако держится молодцом, что весьма похвально.
После того, как всё закончилось, у Жана невольно вырвался вздох облегчения. Он больше не задыхался и не кашлял кровью. Руки и ноги ему развязали, теперь уже окончательно, и в них некоторое время ощущалось лёгкое покалывание, свидетельствовавшее о постепенном восстановлении кровообращения. Грудь и швы побаливали, но слегка, и от этой боли отвлекало отчасти даже приятное пощипывание, вызванное мазью. В общем, Ливаро чувствовал себя гораздо лучше, чем раньше, однако потеря крови, сильная усталость, нервное потрясение и тот факт, что он давно не ел, сделали своё дело. Барон ощущал слабость, его клонило ко сну.
- Благодарю... Вас... - прошептал анжуец, а глаза его сами собой закрывались, и даже радоваться тому, что дамы снова придут в комнату и позаботятся о нём, не было сил.

Хирург в ответ на вопрос барона стал рассказывать свою историю, и всё, что он говорил, было настолько невероятно, что, чем дольше продолжал лекарь своё повествование, тем шире распахивались у Ливаро глаза от удивления.
- Как это возможно? Смерть Христова, Луи, неужели это ты? - поражённый, воскликнул анжуец. - Ведь я что-то подозревал, мне казалось знакомым твоё лицо, ты назвал столько подробностей моей жизни, но я не узнал тебя, не подумал, что это ты! Боже, я был так слеп! Но правда ли это? Скажи, что это не сон!
Глаза Жана блестели, и скорее не от лихорадки, ведь послеоперационный жар был небольшой, а от волнения. Он на некоторое время прервал свою речь и вперился взглядом в лицо незнакомца, оказавшегося другом детства и крестовым братом. Поистине, это было слишком хорошо, чтобы быть правдой! К тому же в воспоминаниях барона Луи выглядел иначе. Да, прошло столько лет, изменился и сам Ливаро, он больше не был тем подростком, который пригвоздил себя за руку к пню, он теперь взрослый мужчина, выглядящий даже несколько старше своих лет. И всё же Луи (или же тот, кто назвал себя этим именем) узнал его, Жан же, в отличие от хирурга, пока не решался признать в своём спасителе одного из лучших друзей. Сомнения полностью развеялись лишь тогда, когда молодой лекарь распахнул ворот и снял с шеи серебрянный крест, инкустированный мелкими бриллиантами и украшенный рубином. Анжуец рот раскрыл от удивления! Ведь отец его, барон Антуан де Морард д'Арсе, сеньор де Ливаро, действительно был крёстным Шарля и Луи, на крестины он подарил мальчикам кресты, заказанные у лучшего гренобльского ювелира. Форму же и рисунок этих крестов придумала мать анжуйца, Жанна де Ливаро, которая слыла прекрасной рисовальщицей и вышивальщицей. Конечно, многие дворянские женщины тогда вышивали и делали эскизы к вышивкам, но у матери Жана, как говорили, был талант от Бога. И поэтому, воспользовавшись её эскизами, были выполнены два почти одинаковых крестика: один - с рубином, другой - с сапфиром. Только кому какой подарили, барон вспомнить не мог. Зато теперь он точно знал, что перед ним - Луи, друг, крестовый брат!
- Я узнаю этот подарок! Только моя матушка могла сделать такое, а батюшка - подарить тебе и Шарлю. Но, Боже мой, почему ты, несмотря ни на что, узнал меня сразу, а я не понял? Что сделали с тобой в плену? Ты весь седой! Должно быть, и я поседел после вчерашнего и стал выглядеть ещё старше? Но даже если так, то это неважно... Я жив, я спасён тобой, своим крестовым братом! Наклонись ко мне, я тебя обниму. Прости, сам не могу... проклятые швы! Ненавижу лежать вот так!
Так боролись в анжуйце радость по поводу встречи и досада от того, что он не может встать и обнять родного человека. И вдруг тень беспокойства отразилась на лице раненого.
- Но твой отец? Где же он? Я не слышал о нём давно. А Шарль? Я узнал от отца, что его родителей убили. Твоего кузена тогда спасли и отправили к госпитальерам. Но что потом? Никаких вестей. Даже ты был так близко, и всё равно я не знал, что мой друг рядом со мной. А он? - в сильном волнении задавал свои вопросы Жан.

Какое счастье, что я не поседел! - невольно вырвалось у барона. - А то уж думал, если не задохнусь, то волосы у меня точно станут как альпийские снега, что мне пока без надобности.
Но это была единственная посторонняя мысль, потому что вскоре Жана всецело захватил рассказ д'Аламбера, и чем больше узнавал он о горькой судьбе друга и его родных, тем сильнее переплетались в нём душевные терзания и гнев.
- Боже мой, Луи, дружище, сколько же всего ты изведал! - воскликнул анжуец. - Вот поэтому я тебя сначала и не узнал - тебя изменили страдания. И всё-таки я счастлив, что тебе не пришлось погибнуть на галерах или стать жертвой надругательств этих грязных скотов, именующих себя вельможами! Господь хранил тебя!
А когда дошло до рассказа о гибели Александра д'Аламбера, глаза Ливаро увлажнились, он не мог, не хотел верить, что человека, который, как ныне - Бюсси, был всегда для него примером, постигла такая нелепая смерть.
- Полковник д'Аламбер, герой Кале и Меца... Помнишь, его звали Альпийским Геркулесом, ставили в пример всем нам? Он сражался и конным, и пешим, был чаще в походе, нежели с тобой... И никогда он не прятался за спины солдат, всегда первым бросался в атаку и не отступал без причины, - бормотал Жан, погрузившись в воспоминания. - Нет, даже не верится... Этот герой преодолел на своей лодке бушующее море, с риском для жизни пристал к скале, на которой возвышался форт Ризбанк, а сделав это, начал со своими товарищами карабкаться на скалу при помощи кошек, как только мы, горцы, умеем! А когда кто-то останавливался в испуге и мешал другим подниматься, он обещал пришпилить труса кинжалом к скале, и тот тут же, преодолев страх, с новыми силами шёл вперёд. А помнишь, как твой отец перебросил некоторых нерешительных солдат через крепостную стену прямо на головы англичан, которые, объятые ужасом, в плен сдались, побросав оружие? А ведь он ещё и в войне против Габсбургов отличился не раз. В доме твоих дяди и тёти нам о его подвигах часами рассказывали. И вот этого героя, этого великана, этого смельчака, перед которым трепетали англичане и испанцы, зарубил какой-то жалкий пират... И наверняка сбросил тело в пучину морскую... Какая несправедливая, незаслуженная смерть!
Тут раненый сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Несколько секунд он молчал, потом, разжав кулаки, произнёс с каким-то воодушевлением, как бы возражая самому себе:
- Но нет, не так просто им достался твой отец. Наверняка, прежде чем пасть, многих он отправил к праотцам! Я уверен, так и было, не зря же Александра д'Аламбера звали полубогом!
Но когда лекарь в своём повествовании коснулся обычаев местных хирургов, воодушевление барона испарилось, глаза его гневно сверкнули, от сильных переживаний у него поднялась температура, но этого он даже не заметил.
- Так они режут пленных? Подлецы! Это хуже, чем некоторые хирурги, у которых руки не из того места растут. Те-то калечат по неопытности, алжирские же - намеренно. Они себя бесчестят, если у них вообще присутствует честь! - возмущался Жан. - Сколько раз на поединках и в войнах я видел изувеченные тела, сколько раз я сам убивал или калечил, однажды отрубил противнику руку, в другой раз перерубил горло, а вчера, напротив, мне насквозь продырявили лёгкое. Но это всё - на дуэли, где каждый из противников, если, конечно, кто-то из них не старается победить с помощью подлости, имеет равные шансы умереть. И никто из дерущихся не посмеет осквернить тело павшего противника, если у него есть понятия о чести и хоть капля человечности. И уж конечно никто, если это не наёмный убийца или разбойник, не будет нападать на безоружного. А чтобы так делали хирурги, призванные спасать людей??? Боже правый, что же ты испытал, мой друг! Неудивительно, что ты седой. Но всё же ты остался человеком, несмотря ни на что, ты не стал таким, как они... Ты выжил, и ты здесь.
Несчастная же судьба семейства д'Аламбер, хоть и была ранее известна Ливаро, стала для него ударом. По щекам молодого мужчины, который, как и его отец, редко плакал, заструились слёзы. Он хорошо помнил семейство д'Аламберов, ведь они происходили из рода, вассального роду д'Арсе де Ливаро и были соседями по имениям. Камиллу, мать Луи, будущий фаворит герцога Анжуйского почти не помнил, ведь ему было четыре года, когда она умерла. Отложилось в памяти только, что это была женщина среднего роста, худощавая и болезненная, в отличие от своего мужа-атлета, хоть и миловидная, с каштановыми волосами. Единственная беременность ещё больше подорвала её здоровье, и через три года после рождения сына госпожа д'Аруэ д'Аламбер отошла в мир иной. К счастью, Луи, пусть и не унаследовал огромного роста отца, не перенял и слабого здоровья матери. Бланш же, напротив, хоть и тоже среднего роста, как Камилла, была даже немного пухленькой, а светлая кожа и белокурые волосы вполне соответствовали данному ей имени. А ещё она была весёлой, жизнерадостной и часто смеялась. Супруг её, Жан-Клод, старший из трёх братьев д'Аруэ д'Аламбер, хоть и получил положенное дворянину воспитание, в том числе и физическое, не отличался столь атлетическим сложением и богатырским ростом, но был в меру высок и силён. В отличие от Александра, добродушного вояки, привыкшего к долгим походам, боям и лагерной жизни, Жан-Клод, образованный человек, предпочитал куда более мирные занятия. Он написал книгу о истории Дофине, о минералах Альп, интересовался медициной и алхимией. Последнее, как оказалось, сыграло в жизни наследника состояния д'Аламберов роковую роль...
У супругов Жан-Клод и Бланш д'Аламбер был, как и у Александра и Камиллы, один сын, звали его Шарль. Бланш очень любила своего единственного ребёнка и была заботливой матерью. Причём сил у неё хватало не только на Шарля. Его кузен Луи рано лишился матери, отец же его на полях сражений проводил больше, чем в родном доме, а значит, все заботы о мальчишке ложились опять же на плечи Жан-Клода и Бланш. Впрочем, последнюю это нисколько не тяготило и даже, казалось, радовало. А уж как были рады кузены-погодки, это передать было трудно! А поскольку бывшие сюзерены д'Аламберов, семейство д'Арсе де Ливаро, жили в своём замке по соседству, а глава семейства, Антуан де Морард д’Арсе, сеньор де Ливаро, унаследовавший баронство от нормандских родственников, но больше любивший Дофине - свою родину, - был крёстным отцом обоих мальчишек, то, что семьи часто наносят друг другу визиты, а их дети воспитываются вместе, воспринималось как само собой разумеющееся. Жан помнил, как тогда, когда он был ещё совсем ребёнком, а его матушке пришло время рожать, добрая Бланш забрала его к себе, в компанию его крестовых братьев, окружила всяческой заботой, а отвела домой лишь тогда, когда баронесса Жанна удачно разрешилась от бремени. Так что первенец д'Арсе де Ливаро, вернувшись, познакомился с крохотной сестричкой, которую при крещении нарекли Вивиан, а дома звали просто Виви. Но потом случилось несчастье: Виви в пять лет заболела скарлатиной и умерла. Плакали навзрыд не только несчастная мать, но и отец, в глазах которого до того никто не видел даже одной-единственной слезинки. От кого в этом случае ждать поддержки и сочувствия почти семилетнему Жану, так же тяжело переживавшему смерть любимой сестрёнки? Конечно, от доброй тётушки Бланш, как он звал её. Она с мужем сначала всячески старалась успокоить бедных родителей, а потом брала маленького Жана к себе домой, утешала, гладила по волосам, угощала чем-нибудь вкусным, оставляла его в обществе друзей, чтобы не переживал горе в одиночестве. С тех пор наследник рода д'Арсе де Ливаро стал частым гостем в доме бывших вассалов его рода, и не только на момент очередных родов мадам Жанны, которые завершились рождением маленькой Элен, к счастью, избежавшей впоследствии участи сестрички. А потом в замке Ливаро случилось несчастье. Сначала хозяйка никак не могла разродиться, несмотря на старания акушерки, а после оказалось, что мальчик, братик Жана, родился очень слабеньким и умер через несколько недель, едва успев получить при крещении имя Оливье. У несчастной же матери началось заражение крови, она металась в бреду и, возможно, последовала бы за своими двумя детьми в мир иной, если бы не вызванный Жан-Клодом искусный хирург-акушер, лечивший больную сулемой и делавший все прочие манипуляции, необходимые для её спасения. Бедный Антуан де Морард д'Арсе всё это время места себе не находил, он оплакивал смерть младшего сына и был готов рвать на себе волосы от бессилия и страха потерять ещё и любимую жену. А Бланш д'Аламбер, чьё сердце разрывалось от страданий людей, считавшихся близкими, приютила у себя Жана, переживающего за маму и братишку,  и плачущую от страха полуторагодовалую Элен. И пока Жан-Клод д'Аламбер утешал крёстного своих сына и племянника, который едва не сошёл с ума от горя, Бланш, временами оставляя Жана и Элен в компании двух кузенов, помогала хирургу тем, что готовила необходимые лекарственные отвары, а также в течение первых двух месяцев, бывало, выполняла при больной функцию сиделки, не доверяя это дело служанкам. А когда баронесса Жанна, остриженная после сулемы, исхудавшая, бледная, только-только начавшая вставать с постели, полгода оплакивала своего младшенького и горевала о том, что никогда больше не сможет родить, Бланш была для неё поистине ангелом-утешителем! Она приносила что-то из лекарств или еды, а то и прогуливалась с подругой, когда той позволялось уже ходить, и именно благодаря заботам доброй Бланш и Жан-Клода баронесса, да и барон, сумели пережить свалившееся на них несчастье, а Шарль и Луи всячески поддерживали тогда своего друга и его сестрёнку.
Шли годы, боль притуплялась, а дети росли вместе и проказничали. Но через некоторое время после памятной встречи с цыганом пятнадцатилетнего Жана д'Арсе отправили на службу к принцу Франсуа. А потом случилась трагедия. Все подробности гибели доблестного полковника д'Аламбера и пленения его сына барон узнал лишь теперь. Что касается Жан-Клода и Бланш, то к ним, когда крестовый брат их сына был уже в свите герцога, пришёл королевский лейтенант и заявил, что подозревает главу семьи в колдовстве. Неужели потому, что д'Аламбер-старший занимался алхимией? Правда, этот визит не увенчался для лейтенанта успехом, но вскоре после него в поместье ворвалась разъярённая чернь и набросилась на Жан-Клода, Бланш и их слуг, крича, что под корень изведёт колдунов и их приспешников, которые виноваты в том, что у кого-то из крестьян начался падёж скота (ясное дело, порчу навели!). Спастись тогда удалось лишь тринадцатилетнему Шарлю.
Узнав обо всём случившемся в письме от отца, Жан тогда сжимал кулаки от бессилия что-либо изменить. Родители Шарля были всегда так добры к нему! Кому помешал господин Жан-Клод, страстно увлекавшийся наукой и никогда не употреблявший знания свои во зло? А добрая тётушка Бланш, помогавшая всем, никому не отказывавшая... Кому она-то помешала? И за всю её доброту её изувеченное тело бросили на ступеньках разорённой усадьбы (этого Жан не видел воочию, но всегда ясно представлял). Тогда Ливаро думал, что, если бы он знал обо всём заранее, то непременно помешал бы черни хоть пальцем тронуть его благодетелей. Вот и сейчас, представляя, словно наяву, всё, что стало с некогда счастливым семейством д'Аламбер, анжуец, который, как и его отец, был скуп на слёзы, теперь просто-напросто рыдал, позабыв о ранах.
Наконец, перестав плакать, он вытянул из себя:
- Господи, за что? Ведь они сделали столько добра... Ах, если бы знать заранее, я убил бы их всех... но не дал бы им тронуть тех, кто мне дорог... Мой отец... Он не сумел предотвратить разорение вашего дома. Однако потом, когда всё кончилось, он приказал предать твоих дядюшку и тётушку, а также их челядь, земле. К счастью, толпа побоялась связываться с моим отцом... и... не сожгла тела... - голос барона прерывался от недавних слёз и вызванной рыданием боли в швах и груди. Но через некоторое время Жан успокоился и прибавил: - А Шарль спасся тогда. Выпрыгнул в окно, вскочил на коня и к нам. Толпа за ним. Но с сеньором Антуаном д'Арсе шутки плохи. Сказал, что расстреляет всякого, кто к нему сунется в надежде достать его крестника. Ну а потом... У батюшки гостил магистр ордена госпитальеров, он забрал Шарля с собой. Больше ничего не знаю. Увы!
И Ливаро вздохнул.
В это время господин д'Аламбер предавался воспоминаниям о том, как после многих лет плена был счастлив видеть бывших сюзеренов своего рода и целовать замОк на воротах их дворца, а также радости по поводу того, что близкий друг, почти брат, жив. Молодой человек даже взял руку барона и прикоснулся губами к запястью, там, где шрам. Как же в этот момент Жан молча сетовал на то, что не может заключить друга в объятья! Он лишь положил ладонь левой руки на голову Луи, когда тот прикоснулся губами к его запястью, некоторое время подержал её так, потом убрал и, с ещё влажными глазами, прошептал:
- И я счастлив... мой друг, мой брат! Вот оправлюсь от ран и обниму тебя крепко-крепко! Ненавижу лежать без движения, как труп!
При упоминании же дяди - епископа Гренобльского - Ливаро нахмурился:
- Ещё бы он тебе не рад. Ты же помнишь, мы его звали Великий Завистник. Крестьяне моего отца говорили, что  есть такие люди, для которых плохо не то, что у них корова сдохла, а что у соседа жива. Вот дядя твой из этих людей. И так на чужом несчастье состояние нажил, ещё и недоволен. Удивляюсь, как он тебе-то должность выхлопотал? Совесть замучила?
И тут анжуец невольно содрогнулся. Он вспомнил, что у Антуана д'Аламбера, стройного и красивого, несмотря на бледность и несколько болезненный вид, были какие-то демонические глаза, а ещё завидущие! Будущий епископ действительно всем завидовал. Он проклинал Судьбу за то, что родился младшим сыном, ненавидел отца за то, что тот заставил его принять постриг, лишив возможности иметь семью. И в особенности Антуан был обозлён на старшего брата, Жан-Клода, ведь тот, как первенец, унаследовал потом после смерти отца всё его состояние и титул. И пусть средний, Александр, спокойно к этому отнёсся, но только не он!
А ещё, что самое ужасное, Антуан д'Аламбер воспылал страстью к госпоже Бланш. Когда они встречались, его глаза буквально пожирали её. Младший брат надеялся на взаимность, клялся в вечной любви, кричал, что умрёт, если ему откажут, и домогательства свои продолжил уже после принятия пострига, что явно не подобает священнику, который должен думать лишь о Боге. А каким ударом для него было то, что Бланш не просто отказала - она приняла предложение его старшего брата Жан-Клода, которого Антуан считал куда более заурядной личностью. А главное, опять всё лучшее - первенцу! С этим завистливый священник смириться никак не мог, даже молитвы не помогали. БОльшую часть истории Ливаро узнал от отца, но и сам он замечал, что, даже когда Шарль появился на свет, его дядя, приезжая иногда из Гренобля, с каким-то особым упорством преследовал госпожу Бланш. А когда Шарлю было десять лет от роду, дядя и вовсе предложил женщине, демоническая страсть к которой сжигала его изнутри, бросить мужа и сына и бежать с ним, та отказала, и он пригрозил, что она будет его или ничьею! Жан вспомнил этот случайно подслушанный разговор, и теперь ему стало по-настоящему жутко...
От неприятных воспоминаний анжуйца отвлёк голос друга-хирурга. Юноша говорил о том, что был не так давно у родителей Ливаро, и пожилой барон, отец Жана, по этому поводу собирался написать письмо сыну, но почему-то этого не сделал.
- Увы, если письмо было, до меня оно не дошло, - ответил раненый, покачав головой. - Когда же ты* приезжал? Каких-то пару лет назад в провинции был мятеж, дороги перекрыли, а мой отец...
Тут барон замолчал, не договорив фразы от усталости и волнения.

___________________________
*Барон стал обращаться к лекарю на "ты" с того самого момента, когда узнал, что это на самом деле его крестовый брат.

Ливаро улыбнулся. Улыбка эта была горькой.
- Прости меня, я ошибся. Такому, как твой отец, даже враги, если у них есть хоть немного чести, не уготовили бы позорную смерть. Тот, кого рядовые пираты пугались, принимая за Джабраила, не мог пасть жертвой одного из них! - воскликнул он, устремив свой взгляд к небу, вернее, к лепнине на потолке. - Александру д'Аламберу был уготован особый бой и особый противник. Если слова моего крестового брата - правда, и Мурад Рейс Великий, контр-адмирал Алжирского Флота, действительно так велик, если он действительно подобен акуле в своей стихии, то у полковника из Дофине не было надежды выйти из этой схватки победителем. Но он сражался всё равно! Я думаю, если бы ему бросила вызов сама смерть, он и от неё бы его принял, пусть и знал бы заранее, что это безнадёжно! Мне известен пока лишь второй такой человек, он пока ещё жив и, надеюсь, проживёт долго, потому что это один из моих лучших друзей. Я познакомлю тебя с ним, как поправлюсь.
Тут анжуец снова представил себе, как принял свой последний бой отец Луи д'Аруэ, и тихо, но твёрдо произнёс:
- Твой отец ушёл достойно. Каждый хочет жить, но если уж погибать, то только в блеске славы! Я понимаю, осознание того, что полковника д'Аламбер, Альпийского Геркулеса, твоего отца, больше нет с нами, всё равно причиняет тебе боль, но, по крайней мере, ты можешь гордиться, что до последнего мгновения его жизни мужество не покинуло его и он не опозорил ни себя, ни свой род. Если даже враг, убивший его, преклонился перед его храбростью, то ты тем более должен. И знай: те, кто уходит от нас в Вечность, на самом деле не покидают нас. Они всегда с нами, они оберегают нас, как полковник д'Аламбер - тебя, своего отпрыска. Они живы, пока мы помним о них.
В первый день после операции барон чувствовал некоторую слабость, а потому старался, если приходится много говорить, делать небольшие передышки. Вот и сейчас он некоторое время молча смотрел на господина Луи д'Аруэ, при этом перед глазами вставал образ добродушного вояки Александра д'Аламбера, сражающегося подобно горному барсу и смело идущего в бой против самой Смерти, зная, что победы не будет, но не отступая, ведь

Бывает в жизни все, бывает даже смерть...
   Но надо жить и надо сметь*.

И только потом Жан ответил на заданный им вопрос.
- К сожалению, я и сам не знаю о судьбе Шарля, хотя, видит Бог, мне так хочется знать, что он жив и здоров, хочется увидеть его и, когда я выздоровею, заключить его в объятья, прижать к груди. Но увы... - и Ливаро покачал головой, - мне известно только то, что я сказал ранее. Мой отец - весьма уважаемый человек в провинции. Потому-то магистр ордена госпитальеров, гостивший у него, откликнулся на его просьбу взять с собой твоего кузена. Правда, Орден теперь на Мальте, а Шарля почему-то удалось пристроить только в один из монастырей в Палестине. Или же он сам выбрал место служения? Уже столько лет о нём ничего не слышно. Должно быть, он принял постриг и теперь врачует тела и души людей...
А от подробностей гибели родителей Шарля и в особенности от того, какую роль в этом сыграла преступная страсть священника Антуана д'Аламбера, барон издал что-то похожее на рычание, да и лицом на какое-то время стал походить на рысь с герба. Нет, скорее даже на разъярённую рысь!
- Будь он проклят! Погубить своего родного брата и женщину, которую любил! Убить тех, кто был мне так дорог! Получил всё, а потом так от тебя откупился! - воскликнул анжуец в гневе. - И почему я до сих пор не свернул ему шею или не проткнул шпагой? Если бы не моя рана, я бы это сделал прямо сейчас! Или отобрал бы у него всё и отдал тебе, и плевать, что он - епископ Гренобльский! Фаворит Его Высочества тоже кое-что из себя представляет.
Утихомирили Жана лишь слова лекаря:
- Дорогой Жан д'Арсе! У Вас лоб покрылся испариной, блестят глаза!
Потом, когда Луи пощупал лоб друга, подозрение насчёт жара подтвердилось, да барон и сам это теперь почувствовал. А дружеская просьба успокоиться вкупе с обещанием чуть более разнообразной, чем бульон, еды и отвара для снятия жара благотворно подействовали на Ливаро.
- Слушаюсь, господин Эскулап, - ответил он с лёгкой усмешкой.
Затем, уже другим тоном, добавил:
- А известно ли тебе, друг мой, что в тот роковой для родителей Шарля день дома была Элен? Она была ещё мала тогда, но сильно привязалась к твоему кузену, а также дядюшке Жан-Клоду и тётушке Бланш, а потому и пыталась утешить своего друга детства, и, плача, умоляла моего отца спасти родителей Шарля. Он внял ей, но, к сожалению, смог лишь предотвратить осквернение тел и обеспечить всем достойное погребение, а также хоть как-то помочь твоему кузену.
Промедлив, Жан произнёс шёпотом, как бы по секрету:
- Знаешь, когда магистр увозил Шарля, сколько слёз пролила Элен! Ей было всего девять, а она... она в него влюбилась. Пусть даже он чаще нас пугал её змеем вуйвром... Да, если бы отец мой не был крёстным у тебя и Шарля и если бы кузен твой не принял постриг, стала бы сестра госпожой д'Аламбер... Батюшка мой решил бы так. Но вышло иначе. Как уже известно тебе, уже больше двух лет она - маркиза де Ла Пайетри. Муж старше её и даже меня, он - уважаемый в провинции человек, и между супругами если не любовь, то дружба. К тому же вся жизнь Элен теперь в заботе о детях - сыне и дочери.
Когда же разговор коснулся письма и мятежа, Ливаро нахмурился, лицо его омрачилось.
- Два года назад? Приехал в июне и пробыл месяц? Хм... тебе повезло, что ничего не случилось на пути в Париж. Ведь туда ты ехал, верно? Как рассказала мне потом матушка, через некоторое время после твоего отъезда на дорогах было неспокойно. Разбойники нападали на обозы и одиноких всадников. Если и было письмо, то затерялось во время одного из таких нападений. А вот потом стало ещё страшнее. Гугеноты подняли мятеж. Благодарение Богу, имение Бьелельвиль они не тронули, маркиз и моя сестра, уже носившая во чреве его сына, не пострадали. Зато Гренобль был захвачен. Правда, владычество гугенотов над городом продолжалось недолго, но каковы последствия! Много церквей тогда было осквернено, Собор Гренобля разграблен, могилы прежних дофинов разрушены! Не вспомнить без боли...
И опять молчание. Потом на мгновение губы анжуйца искривились в злой усмешке:
- Наверное, Великий Завистник тогда перетрусил, - не удержался он от злорадства, затем с некоторым сожалением добавил: - Хотя таких и мятеж не губит. Что ж, зато однажды злодей не уйдёт от меня.
Снова молчание. Чувствовалось, что вспоминать о произошедшем за два года до его ранения для барона очень тяжело. Однако через некоторое время он заговорил вновь, и в голосе его звучала горечь:
- Да, ему-то что... А мой отец... Он не только постарался укрепить наш замок, находящийся недалеко от Гренобля, чтобы гугеноты не тронули его родных, но и возглавил сопротивление мятежникам в провинции. И, можешь догадаться, те получили от него достойный отпор, вынуждены были покинуть Гренобль и надолго зареклись повторять попытки мятежа. Но какой ценой! В последнем сражении недалеко от моего отца разорвался снаряд. Осколок снаряда вонзился ему в бедро, а взрывной волной не только отбросило его, но и обрушило прямо на его голову часть кирпичной кладки крепостной стены. Батюшка мой был в шлеме, это и спасло ему жизнь. К тому же при падении он не сломал ни шею, ни спину. Однако ему сильно досталось. Помимо ранения в бедро, вызвавшего сильную кровопотерю, он получил ушиб мозга и контузию, четыре часа был без сознания. Ещё на лице были заметные кровоподтёки. Как мне сообщили обо всём этом, я немедленно попросил отпуск у Его Высочества и поскакал в Дофине. Мне было неважно, что дороги всё ещё могли быть небезопасными (хотя меры предосторожности я всё же принял), ведь главное было - увидеть отца и помочь ему. Переговорив с хирургом, я узнал подробности ранения твоего крёстного. Когда он очнулся, его сильно рвало, потом, к счастью, это прекратилось. Лекарь настолько умело извлёк из раны осколок, обработал её и зашил, что батюшка мой не лишился ноги. Правда, по прогнозам хирурга ещё некоторое время он ещё должен был хромать, но меня тогда больше беспокоило другое, а именно последствия удара по голове. Отца я нашёл лежащим в постели, мать хлопотала вокруг него. Бедро и голова у него были перевязаны, на лице синяки. Батюшка узнал меня и попытался заговорить со мной, но речь его была такой невнятной, что я с трудом мог разобрать слова. К тому же у него подёргивались уголок рта и веки, тряслись руки. Случившегося с ним отец не помнил совершенно, так же как и событий, предшествовавших мятежу. Кроме того, так как он жаловался на сильную головную боль, головокружение, шум в ушах, плохо слышал, особенно правым ухом, и был очень слаб, я и не пытался дознаваться, тем более что лекарь мне объяснил, что больному нужен полный покой. Ну а матушка ни могла думать ни о чём, кроме здоровья супруга и того, всё ли в порядке с дочерью, Элен де Ла Пайетри, моей сестрой...
Пробыв в провинции несколько недель, в течение которых я, насколько мог, старался чем-то помочь отцу, а потом навестил сестру и её супруга и узнал, что с ними всё в порядке, я был вынужден вернуться к Его Высочеству. Ещё через месяц мне пришло странное письмо. Писал мой батюшка, но, видимо, руки у него дрожали, так что некоторые слова было очень трудно разобрать, к тому же местами он путал слова. Из письма я понял лишь, что к нему приезжал какой-то брат, но когда и какой ещё брат, было неясно. Поинтересовался у Антрагэ, заезжал ли тот. Оказалось, да, выполняя поручение герцога Анжуйского, по пути заехал в Дофине, как только узнал о случившемся. Правда, теперь сомнения, о нём ли речь. Но письмо у меня дома, поэтому не смогу сейчас показать.
Передохнув некоторое время, ведь рассказ был долгим и тяжёлым как с физической, так и с моральной точки зрения, Ливаро завершил своё повествование:
- Всем известно, как сильно мои родители любят друг друга. Когда моя матушка тяжело болела, отец ни на минуту не покидал её, он же после случившегося с ним выздоравливал около года, и то, что теперь практически восстановился, - заслуга лекаря и любящей супруги. Но момент ранения батюшка до сих пор не помнит, а о твоём визите, может, и вспомнил, но сначала не мог писать разборчиво, а потом, верно, подзабыл, потому что в январе 1576 года стал дедушкой, да и много чего произошло ещё... А ты так изменился, что я не узнал тебя. А ведь если бы не мятеж, мы бы раньше обнялись, как братья!

____________

Эдмон Ростан. Сирано де Бержерак. Действие пятое, сцена 5.

При словах Луи о потере брата на лице раненого отразилось недоумение.
- Как? Разве Шарль д'Аламбер погиб? - вопросил он, пытаясь понять, что же имел в виду друг. - Признаться, я давно ничего не слышал о нём, но это вовсе не значит... А впрочем, если под словами "потерял брата" подразумевается то, что Шарль принял постриг, то ты прав. Говорят же, что, постригаясь в монахи, человек умирает для мира и родных.
Затем, если и с волнением, то на сей раз - с радостным, Ливаро произнёс:
- Да, ты прав насчёт нас. И батюшка с матушкой, и я, и, думаю, супруги де Ла Пайетри - это те люди, на которых ты можешь положиться. Со своей стороны скажу, что если бы не ты, я ещё вчера уснул бы вечным сном. Но мы встретились и ты спас меня, брат! Так что мы оба весьма вовремя обрели друг друга.
Стоило ему сказать это, как раздались царапанье, собачий лай и скулёж, а затем, когда крестовый брат барона сказал, что представит своих близких, и открыл дверь, Жан в который раз уже пожалел, что ему нельзя смеяться, если он не желает, чтобы у него разболелась грудь и разошлись швы. И почему меня так неудобно ранили? - досадовал он про себя, потому что от зрелища, открывшегося его глазам, трудно было сдержать смех. Ведь в комнату буквально влетел молодой пёс породы такса, втащив с собой уже виденного анжуйцем мальчика, который за день до того во время операции подавал инструменты, а затем готовил мазь. Таксик сначала облизал хозяина, забавно виляя хвостом, потом уже Ливаро почувствовал прикосновение собачьего языка к своей руке и улыбнулся (запрет смеяться он усвоил). Жан собрался было приласкать милого, умного пёсика в ответ, но тот уже бросился к д'Аламберу, встал на задние лапки, передними упёрся в колени хирурга-сокольничего, и барону почудилось, будто таксик говорит хозяину, как его любит и как скучал и тосковал без него. Это было очень и очень трогательно.
А в следующее мгновение Луи д'Аламбер, улыбаясь, уже обнимал и пёсика, и мальчика, называя их своей семьёй. По его словам, оба были обретены им в Кале.
- Так вот какая у Вас семья! Джон Остин и сеньор Баркалот... Хороши мальчишки! - с улыбкой отозвался на слова друга Ливаро, тронутый этой сценой. - Надеюсь, мне расскажут подробности насчёт Кале?
Сказав это, барон переключил своё внимание с таксика на Джона Остина, как представил мальчика его крестовый брат. Теперь боль в груди и ранах была терпимой, отдышка - незначительной, жар тоже не особо беспокоил раненого, тем более что ему обещали очень хорошее средство для снятия жара. А это значило, что, в отличие от дня операции, у анжуйца было больше возможностей присмотреться к мальчишке. Кажется, ему было семь или восемь лет, но на вид - чуть больше, и это всё было от несколько не соответствующей годам серьёзности, возможно, вызванной ранним сиротством. Черты лица Джона были довольно приятными и, как и его руки, выдавали, к удивлению Жана, благородное происхождение. При этом само лицо мальчика, а также цвет его волос казались почему-то смутно знакомыми, как будто барон уже где-то видел однажды человека, похожего на Джона. Здесь была какая-то тайна, которую предстояло раскрыть...
Меж тем мальчик поклонился фавориту Его Высочества и сказал, что во дворце все зовут его Жаном, что, впрочем, барон уже успел узнать. Теперь же от него не укрылось смущение Джона, который поспешил потом спрятаться за спину своего наставника. Потому-то Ливаро и решил подбодрить мальчика.
- Все называют тебя Жаном? Так значит, ты мой тёзка? - сказал он, едва удержавшись от смеха, который в данной ситуации только навредил бы. Потом с восхищением добавил: - А ты очень смелый, Джон Остин! Или лучше называть тебя Жаном, как тебя зовут здесь? Ну же, не стесняйся и не робей! Вчера, когда мне нужна была помощь, ты не испугался, проявил мужество и помог мне. Я этого никогда не забуду и однажды отплачу тебе тем же.